Неточные совпадения
Нет ее горячего дыхания, нет светлых лучей и голубой ночи; через годы все казалось играми
детства перед той
далекой любовью, которую восприняла на себя глубокая и грозная жизнь. Там не слыхать поцелуев и смеха, ни трепетно-задумчивых бесед
в боскете, среди цветов, на празднике природы и жизни… Все «поблекло и отошло».
Я вдруг вспомнил
далекий день моего
детства. Капитан опять стоял среди комнаты, высокий, седой, красивый
в своем одушевлении, и развивал те же соображения о мирах, солнцах, планетах, «круговращении естества» и пылинке, Навине, который, не зная астрономии, останавливает все мироздание… Я вспомнил также отца с его уверенностью и смехом…
Ветер шевелил прядь волос, свесившуюся из-под его шляпы, и тянулся мимо его уха, как протяжный звон эоловой арфы. Какие-то смутные воспоминания бродили
в его памяти; минуты из
далекого детства, которое воображение выхватывало из забвения прошлого, оживали
в виде веяний, прикосновений и звуков… Ему казалось, что этот ветер, смешанный с дальним звоном и обрывками песни, говорит ему какую-то грустную старую сказку о прошлом этой земли, или о его собственном прошлом, или о его будущем, неопределенном и темном.
Феня внимательно слушала неторопливую баушкину речь и проникалась прошлым страшным горем, какое баушка принесла из
далекой Расеи сюда, на каторгу. С
детства она слышала все эти рассказы, но сейчас баушка Лукерья гнула свое, стороной обвиняя Феню
в измене православию. Последнее испугало Феню, особенно когда баушка Лукерья сказала...
«О чем я сейчас думал? — спросил самого себя Ромашов, оставшись один. Он утерял нить мыслей и, по непривычке думать последовательно, не мог сразу найти ее. — О чем я сейчас думал? О чем-то важном и нужном… Постой: надо вернуться назад… Сижу под арестом… по улице ходят люди…
в детстве мама привязывала… Меня привязывала… Да, да… у солдата тоже — Я… Полковник Шульгович… Вспомнил… Ну, теперь
дальше,
дальше…
Великопостная служба, так знакомая еще с
далекого детства,
в родительском доме, торжественные молитвы, земные поклоны — все это расшевеливало
в душе моей далекое-далекое минувшее, напоминало впечатления еще детских лет, и, помню, мне очень приятно было, когда, бывало, утром, по подмерзшей за ночь земле, нас водили под конвоем с заряженными ружьями
в божий дом.
Именно звук голоса перенес меня через ряд лет
в далекий край, к раннему
детству, под родное небо. Старец был старинный знакомый нашей семьи и когда-то носил меня на руках. Я уже окончательно сконфузился, точно вор, пойманный с поличным.
И чем
дальше от
детства, чем ближе к настоящему, тем ничтожнее и сомнительнее были радости. Начиналось это с Правоведения. Там было еще кое-что истинно хорошее: там было веселье, там была дружба, там были надежды. Но
в высших классах уже были реже эти хорошие минуты. Потом, во время первой службы у губернатора, опять появились хорошие минуты: это были воспоминания о любви к женщине. Потом всё это смешалось, и еще меньше стало хорошего. Далее еще меньше хорошего и что
дальше, то меньше.
Дорогой мой, милый Саша, — проговорила она, и слезы брызнули у нее из глаз, и почему-то
в воображении ее выросли и Андрей Андреич, и голая дама с вазой, и все ее прошлое, которое казалось теперь таким же
далеким, как
детство; и заплакала она оттого, что Саша уже не казался ей таким новым, интеллигентным, интересным, каким был
в прошлом году.
И по неясной для него самого аналогии
в его воспоминании наряду с этой темной фигурой возникала другая, вставал
в душе эпизод
далекого детства.
Все это было уже давно, во времена моего
далекого детства, но и до сих пор во мне живы впечатления этого дня. Я будто вижу нашу площадь, кишащую толпой, точно
в растревоженном муравейнике, дом Баси с пилястрами на верхнем этаже и с украшениями
в особенном еврейском стиле, неуклюжую громоздкую коляску на высоких круглых рессорах и молодые глаза старого цадика с черной, как смоль, бородой. И еще вспоминается мне задорный взгляд моего товарища Фройма Менделя и готовая вспыхнуть ссора двух братьев.
Перед стулом Дуняши стояла молодая девушка, худая, нескладная, с слишком длинными руками, красными, как у подростка, кисти которых болтались по обе стороны ее неуклюжей фигуры. Длинное бледноватое лицо с лошадиным профилем, маленькие, зоркие и умные глазки неопределенного цвета и гладко зачесанные назад, почти зализанные волосы, все это отдаленно напомнило Дуне
далекий в детстве образ маленькой баронессы. Теперь Нан вытянулась и казалась много старше своих пятнадцати лет.
Солнце — яркое, горячее солнце над прекрасною землею. Куда ни взглянешь, всюду неожиданная, таинственно-значительная жизнь, всюду блеск, счастье, бодрость и вечная, нетускнеющая красота. Как будто из мрачного подземелья вдруг вышел на весенний простор, грудь дышит глубоко и свободно. Вспоминается
далекое, изжитое
детство: тогда вот мир воспринимался
в таком свете и чистоте, тогда ощущалась эта таинственная значительность всего, что кругом.
Это произошло на успение. Пообедав, я отпустил Авдотью со двора, а сам лег спать. Спал я крепко и долго.
В передней вдруг раздался сильный звонок; я слышал его, но мне не хотелось просыпаться:
в постели было тепло и уютно, мне вспоминалось
далекое детство, когда мы с братом спали рядом
в маленьких кроватках… Сердце сладко сжималось, к глазам подступали слезы. И вот нужно просыпаться, нужно опять идти туда, где кругом тебя только муки и стоны…
Вечером монахи пели стройно, вдохновенно, служил молодой иеромонах с черной бородой; и преосвященный, слушая про жениха, грядущего
в полунощи, и про чертог украшенный, чувствовал не раскаяние
в грехах, не скорбь, а душевный покой, тишину и уносился мыслями
в далекое прошлое,
в детство и юность, когда также пели про жениха и про чертог, и теперь это прошлое представлялось живым, прекрасным, радостным, каким, вероятно, никогда и не было.
— Я припоминаю еще приходившего к моей матери старика, который брал меня на руки и целовал… Когда сегодня я говорил с Гладких… мне вдруг показалось, что это был именно он, что я его видел
в далекое время моего
детства… Это, конечно, вздор… Игра воображения.
Вся трудность заключалась
в исполнении; требовалось постоянство и выдержка необычайная, нужна была воля, ни перед чем не преклоняющаяся. Александр Васильевич с
детства обладал этими условиями и потому цель достиг. Быть может даже, что он ушел
дальше, чем сам предполагал.
Она упомянула Зенону сначала о своей родине
в далекой Фракии, откуда она была увезена
в детстве в Антиохию и выросла там при беспрестанных тревогах по поводу быстрых и частых перемен
в положении ее родителей, а потом она рассказала, как была отдана замуж за старого и очень безнравственного византийского вельможу, который понуждал ее к постыдным для женщины поступкам
в угоду высшего вельможи, от которого зависело его служебное повышение, и как она воспротивилась этому и много за то претерпела, а потом, когда муж ее умер, оставив ей большое богатство, она, по любви к независимости и свободе, не захотела вернуться
в свою эллинскую семью, ибо ей противна подчиненность безгласных
в семье эллинских женщин, а переселилась из Антиохии
в Египет, где женщины не находятся
в таком порабощении, как у эллинов.
Но проследуем
дальше: пошлость надо только раз попробовать, а потом она уже и сама
в себя потянет. Девочка быстро утрачивает милые черты
детства, — она усваивает привычку «отвечать» как взрослая, — она становится «грубою»: неприятною, ее нельзя держать — и ее отпускают… Птичка выпархивает на крышу, а из слухового окна ей навстречу выходит кот…